Участник:Александр Крайнов/Temp

Дж. Роберт Оппенгеймер родился в Нью-Йорке 22 апреля 1904 года в семье Джулиуса С. Оппенгеймера (Julius S. Oppenheimer), богатого импортёра тканей еврейского происхождения, иммигрировавшего в США из Германии в 1888 году, и Эллы Фридман (Ella Friedman), художницы. В 1912 году семья переехала в Манхэттен, в квартиру на одиннадцатом этаже дома 155 на Риверсайд Драйв (Riverside Drive)^{[прим 3]}, рядом с 88-й Западной улицей, место, известное своими роскошными особняками и таунхаусами.^[6] Семейная коллекция картин включала работы Пабло Пикассо и Жана Вюйара и, по крайней мере, три оригинальных картины Винсента ван Гога.^[7] У Роберта был младший брат, Фрэнк (Frank Oppenheimer), который тоже стал физиком.^[8]

Оппенгеймер некоторое время учился в Подготовительной школе им. Алкуина (Alcuin Preparatory School), затем, в 1911 году, он поступил в Школу Общества этической культуры (Ethical Culture Society School).^[9] Она была основана Феликсом Адлером (Felix Adler) для поощрения этического воспитания, основанного на Движении этической культуры (Ethical Culture movement), чьим лозунгом было «Деяние прежде Веры» (англ. Deed before Creed). Отец Роберта был членом этого общества на протяжении многих лет, входя в совет попечителей с 1907 по 1915 год.^[10] Оппенгеймер был разносторонним учеником, интересующимся английской и французской литературой и особенно — минералогией.^[11] Он закончил курс третьего и четвёртого классов за один год, а затем перепрыгнул половину восьмого класса.^[9] В последнем классе он увлёкся химией.^[12] Роберт поступил в Гарвардский колледж (Harvard College) на год позже, когда ему было 18 лет, потому что пережил приступ колита, когда занимался поиском минералов в Яхимове во время семейного отдыхе в Европе. Для лечения он поехал в Нью-Мексико, где был очарован верховой ездой и природой юго-запада США.^[13]

В дополнение к профилирующим дисциплинам (специализации), студенты должны были изучать историю, литературу и философию или математику. Оппенгеймер компенсировал свой «поздний старт», брав по шесть курсов за семестр, и был принят в студенческое почётное общество «Фи Бета Каппа» (Phi Beta Kappa Society). На первом курсе Оппенгеймеру было позволено проходить магистерскую программу по физике на основе независимого изучения, что означало, что он освобождался от начальных предметов и мог брать сразу продвинутые. Слушая курс термодинамики, который читал Перси Бриджмен, Роберт серьёзно увлёкся экспериментальной физикой. Он закончил университет с отличием (лат. summa cum laude) всего через три года.^[14]

В 1924 году Оппенгеймер узнал, что он был принят в Колледж Христа (Christ's College) в Кембридже. Он написал письмо Эрнесту Резерфорду с просьбой дать разрешение работать в Кавендишской лаборатории. Бриджман дал своему студенту рекомендацию, отметив его способности к обучению и аналитический ум, заключив, однако, что Оппенгеймер не склонен к экспериментальной физике. Резерфорд не был впечатлён, но Оппенгеймер поехал в Кембридж в надежде получить другое предложение.^[15] В итоге его принял к себе Джозеф Томсон, на условии, что молодой человек закончит базовый лабораторный курс.^[16] С руководителем группы, Патриком Блэкеттом, который был всего на несколько лет его старше, у Оппенгеймера сложились неприязненные отношения. Однажды он смочил яблоко в ядовитой жидкости и положил Блакетту на стол; Блакетт не съел яблоко, но Оппенгеймеру назначили пробацию (испытательный срок) и приказали поехать в Лондон для прохождения курса приёмов у психиатра.^[17]

Многие друзья отмечали у Оппенгеймера — высокого, худого, заядлого курильщика, часто забывавшего принимать пищу в периоды интенсивных размышлений и концентрации — склонность к саморазрушительному поведению. Много раз в его жизни бывали периоды, когда он вызывал беспокойство у коллег и знакомых своей меланхоличностью и ненадёжностью. Тревожный случай произошёл во время его отпуска, который он взял, чтобы встретиться со своим другом Фрэнсисом Фергюсоном (Francis Ferguson) в Париже. Рассказывая Фергюсону о своей неудовлетворённости экспериментальной физикой, Оппенгеймер внезапно вскочил со стула и попытался ударить его. Хотя Фергюсон легко парировал удар, этот случай убедил его в наличии серьёзных психологических проблем у своего друга.^[18] На всём протяжении жизни он испытывал периоды депрессии.^[19] «Физика мне нужна больше, чем друзья», — сказал он однажды своему брату.^[20]

В 1926 году Оппенгеймер ушёл из Кембриджа, чтобы учиться в Университете Гёттингена под руководством Макса Борна. Гёттинген был одним из ведущих центров теоретической физики в мире. Оппенгеймер приобрёл там друзей, которые впоследствии добились большого успеха: Вернера Гейзенберга, Паскуаля Йордана, Вольфганга Паули, Поля Дирака, Энрико Ферми, Эдварда Теллера и других. Оппенгеймер был также известен своей привычкой «увлекаться» во время дискуссий; прерывая, порой, каждого выступающего на семинаре.^[21] Это настолько раздражало остальных учеников Борна, что однажды Мария Гёпперт представила ему петицию, подписанную ей самой и почти всеми другими участниками семинара, с угрозой устроить бойкот занятиям, если Борн не заставит Оппенгеймера успокоиться. Борн положил её на своём столе так, чтобы Оппенгеймер смог её прочитать, — и это принесло ожидаемый результат без каких-либо слов.^[22]

Роберт Оппенгеймер получил степень доктора философии в марте 1927 года, в возрасте 23 лет, под научным руководством Борна.^[23] По окончании устного экзамена на степень Джеймс Франк, председательствующий профессор, как сообщают, сказал: «Я рад, что это закончилось. Он едва сам не начал задавать мне вопросы».^[24] За время пребывания в Гёттингене Оппенгеймер опубликовал более десятка научных статей, в том числе много важных работ по недавно разработанной квантовой механике. В соавторстве с Борном была опубликована знаменитая статья, посвящённая приближению Борна — Оппенгеймера, которая разделяет ядерное и электронное движение в математической модели молекулы, что позволяет пренебречь ядерным движением для упрощения вычислений. Эта работа остаётся его самой цитируемой.^[25]

В сентябре 1927 года Оппенгеймер подал заявку и получил от Национального научно-исследовательского совета (United States National Research Council) стипендию на проведение работ в Калифорнийском технологическом институте («Калтехе»). Однако Бриджмен также хотел, чтобы Оппенгеймер работал в Гарварде, и в качестве компромисса тот разделил свой учебный 1927—28 год так, что в Гарварде он работал в 1927, а в Калтехе — в 1928 году.^[26] В Калтехе Оппенгеймер близко сошёлся с Лайнусом Полингом; они вместе спланировали организовать совместное «наступление» на природу химической связи, область, в которой Полинг был первооткрывателем; очевидно, Оппенгеймер занялся бы математической частью, а Полинг бы интерпретировал результаты. Однако эта затея (а заодно и их дружба) была пресечена в зародыше, когда Полинг начал подозревать, что отношение Оппенгеймера к его жене, Аве Хелен (Ava Helen Pauling), становится слишком близким. Однажды, когда Полинг был на работе, Оппенгеймер пришёл к ним в дом и внезапно предложил Аве Хелен встретиться с ним в Мексике. Она категорично отказалась и рассказала об этом инциденте своему мужу.^[27] Этот случай, а также то, с каким видимым безразличием его жена рассказала об этом, насторожили Полинга, и он немедленно разорвал свои отношения с физиком. Оппенгеймер впоследствии предлагал Полингу стать главой Химического подразделения (Chemistry Division) Манхэттенского проекта, но тот отказался, сказав, что он пацифист.^[28]

Осенью 1928 года Оппенгеймер посетил Институт Пауля Эйренфеста в Лейденском университете в Нидерландах, где он потряс присутствовавших там, читая лекции на голландском, несмотря на маленький опыт общения на этом языке. Там ему дали прозвище «Опье» (нидерл. Opje),^[29] которое позже его ученики переделали на английский манер как «Оппи» (англ. Oppie).^[30] После Лейдена он отправился в Швейцарскую высшую техническую школу в Цюрихе, чтобы работать с Вольфгангом Паули над проблемами, касающимися квантовой механики и непрерывного спектра. Оппенгеймер глубоко уважал и любил Паули, и возможно, что последний оказал сильное влияние на собственный стиль Оппенгеймера и его критический подход к задачам.^[31]

По возвращении в США Оппенгеймер принял приглашение на должность адъюнкт-профессора в Калифорнийском университете в Беркли, где Реймонд Тайер Бирдж (Raymond Thayer Birge) настолько хотел, чтобы Оппенгеймер трудился у него, что позволил ему параллельно работать в Калтехе.^[28] Но не успел Оппенгеймер вступить в должность, как у него была обнаружена лёгкая форма туберкулёза; из-за этого он с братом Фрэнком провёл несколько недель на ранчо в Нью-Мексико, которое он брал в аренду, а впоследствии купил.^{[прим 4]} Когда он узнал, что это место доступно для аренды, он воскликнул: «Hot dog!» (англ. «Вот это да!», дословно «Горячая собака») — и позднее названием ранчо стало «Perro Caliente», что является дословным переводом «hot dog» на испанский.^[32] Позднее Оппенгеймер любил говорить, что «физика и страна пустынь» были его «двумя большими страстями».^{[прим 5][33]} Он излечился от туберкулёза и возвратился в Беркли, где преуспел как научный руководитель и соавтор поколения физиков, которые восхищались им за интеллектуальную утончённость и широкие интересы. Студенты и коллеги вспоминали, что он был завораживающим, даже гипнотическим в личной беседе, но зачастую безразличным на публике. Те, кто с ним общался, делились на два лагеря: одни считали его отчуждённым и выразительным гением и эстетом, другие видели в нём вычурного и небезопасного позёра.^[34] Его студенты почти всегда относились к первой категории, перенимая привычки «Оппи»: начиная от его походки до манеры говорить и даже больше — например, пытаясь усвоить его склонность читать целые тексты на языке оригинала.^[35] Ганс Бете позже говорил о нём:

Возможно, наиболее важной составляющей, которую Оппенгеймер привнёс в своё преподавание, был его тонкий вкус. Он всегда знал, какие задачи являются важными — что показывает его выбор тем. Он по-настоящему жил этими задачами, стараясь изо всех сил найти решение, и заражал интересом всю группу. В лучшую пору в его группе было восемь или десять аспирантов^{[прим 6]} и около шести докторантов. Он встречался с группой раз в день в своём кабинете, и они один за другим рассказывали ему о ходе проведения своих исследований. Его интересовало всё, и в один день они могли обсуждать и квантовую электродинамику, и космические лучи, и рождение электронных пар, и ядерную физику.^[36]

Оригинальный текст (англ.)

Probably the most important ingredient he brought to his teaching was his exquisite taste. He always knew what were the important problems, as shown by his choice of subjects. He truly lived with those problems, struggling for a solution, and he communicated his concern to the group. In its heyday, there were about eight or ten graduate students in his group and about six Post-doctoral Fellows. He met this group once a day in his office, and discussed with one after another the status of the student’s research problem. He was interested in everything, and in one afternoon they might discuss quantum electrodynamics, cosmic rays, electron pair production and nuclear physics.

Оппенгеймер тесно сотрудничал с нобелевским лауреатом, экспериментальным физиком Эрнестом Лоуренсом и его коллегами-разработчиками циклотрона, помогая эксперименталистам интерпретировать данные, полученные по их приборам в Радиационной лаборатории Лоуренса.^[37] В 1936 году Университет Беркли предоставил учёному должность полного профессора с зарплатой 3300 долларов в год. Взамен его попросили прекратить преподавание в Калифорнийском технологическом. В итоге стороны сошлись на том, что Оппенгеймер освобождался от работы на 6 недель каждый год — этого было достаточно для проведения занятий в течение одного триместра в Калтехе.^[38]

Оппенгеймер провёл важные исследования в теоретической астрономии (особенно той её части, которая связана с общей теорией относительности и теорией атомного ядра), ядерной физике, спектроскопии и квантовой теории поля, в том числе её расширения в область квантовой электродинамики. Формальная строгость релятивистской квантовой механики также привлекла его внимание, хотя Оппенгеймер сомневался в её правильности. Его работа предсказала многие более поздние открытия, в том числе обнаружение нейтрона, мезона и нейтронных звёзд.^[39]

Первоначально его основным интересом была теория непрерывного спектра. Он разработал метод, позволяющий вычислять вероятность перехода для него. Он рассчитал параметры фотоэлектирического эффекта для водорода под рентгеновским излучением, получив коэффициент затухания на границе поглощения для электронов K-оболочки («K-границе», англ. K-edge). Его расчёты оказались правильными для наблюдаемого рентгеновского спеткра поглощения Солнца, но не водорода. Годы спустя было обнаружено, что Солнце по большей части состоит из водорода, и что его вычисления были на самом деле верны.^[40][41]

Оппенгеймер также внёс существенный вклад в теорию ливней космического излучения и выполнил работу, которая в итоге привела к описанию квантового туннелирования. В 1931 году он в соавторстве со своим студентом Харви Холлом (Harvey Hall) написал статью «Теория относительности и фотоэлектрический эффект»^[42], в которой, основываясь на эмпирических доказательствах, они (правильно) ставили под сомнение предположение Дирака о том, что два энергетических уровня атома водорода обладают одинаковой энергией. Позднее один из его аспирантов, Уиллис Лэмб, определил, что это является следствием определённого эффекта (названного лэмбовским сдвигом), за что и получил Нобелевскую премию по физике в 1955 году.^[39]

Со своим первым аспирантом — точнее, аспиранткой, Мельбой Филлипс (Melba Phillips) — Оппенгеймер работал над расчётом искусственной радиоактивности в результате бомбардировки дейтронами. Ранее при бомбардировке ядер атомов дейтронами Эрнест Лоуренс и Эдвин Макмиллан обнаружили, что результаты хорошо описываются вычислениями Г. А. Гамова, но когда в эксперименте были задействованы более массивные ядра и частицы с высокими энергиями, результат расходился с теорией. Оппенгеймер и Филлипс разработали новую теорию для объяснения этих результатов в 1935 году. Она стала известной как процесс Оппенгеймера — Филлипс и до сих пор используется.^[43]

В 1930 году Оппенгеймер написал статью, которая, по существу, предсказывала существование позитрона. Это проистекало из работы Поля Дирака, опубликованной в 1928 году, которая предполагала, что электроны могут иметь как положительный заряд, так и отрицательную энергию. Для объяснения эффекта Зимана в статье рассматривались уравнение Дирака, унификация квантовой механики, специальная теория относительности и новое тогда понятие — электронный спин.^[44] Оппенгеймер, пользуясь солидными экспериментальными свидетельствами, отвергал предположение о том, что положительно заряженные электроны могли быть протонами. Он утверждал, что частицы должны иметь ту же массу, что и электроны, в то время как эксперименты показывали, что протоны гораздо тяжелее. Два года спустя, в 1932 году, Карл Давид Андерсон открыл позитрон, за что был награждён Нобелевской премией по физике в 1936.^[45]

В конце 1930-х годов Оппенгеймер, вероятно, под влиянием своего друга Ричарда Толмана (Richard C. Tolman), заинтересовался астрофизикой, что вылилось в серию статей. В первой из них, написанной в соавторстве с Робертом Сербером в 1938 году и озаглавленной «О стабильности нейтронных ядер звёзд»^[46], Оппенгеймер исследовал свойства белых карликов. За ней последовала другая статья, «О массивных нейтронных ядрах»^[47], написанная в соавторстве с его учеником Джорджем Волковым, в которой они продемонстрировали, что существует предел (называемый сейчас пределом Толмана — Оппенгеймера — Волкова) масс звёзд, после которого они теряют стабильность, присущую нейтронным звёздам, и переживают гравитационный коллапс. Наконец, в 1939 году, Оппенгеймер и другой его ученик Хартлэнд Снайдер (Hartland Snyder), написали работу «О продолжающемся гравитационном притяжении»^[48], которая предсказала существование объектов, которые мы сейчас называем чёрными дырами. Не считая статьи о приближении Борна — Оппенгеймера, эти работы остаются самыми его цитируемыми, став ключевыми звеньями при восстановлении астрофизических исследований в Соединённых штатах в 1950-х годах, в основном благодаря Джону Уилеру.^[49]

Даже по сравнению с безмерной сложностью тех областей науки, в которых Оппенгеймер являлся экспертом, его работы считаются трудными для понимания. Оппенгеймер любил использовать элегантные, даже чрезвычайно запутанные математические выкладки для демонстрации физических законов, в силу чего его часто критиковали за математические ошибки, которые он допускал несмотря на отсутствие спешки. «Его физика была хороша, — говорил его ученик, Снайдер, — но его арифметика ужасна»^{[прим 7]}.^[39]

Многие люди полагают, что, несмотря на его таланты, уровень открытий и исследований Оппенгеймера не позволяет поставить его в ряд тех теоретиков, которые фундаментально бросили вызов передовым областям знания.^[50] Разнообразие его интересов иногда не позволяло ему полностью сосредоточиться на отдельной задаче. В 1933 году он выучил санскрит и встретился с индологом Артуром Райдером (Arthur W. Ryder) в Беркли. Оппенгеймер прочитал Бхагавад-гиту в оригинале; позднее он говорил о ней как одной из книг, которая оказала на него сильное влияние и сформировала его жизненную философию.^[51] Его близкий наперсник и коллега, лауреат Нобелевской премии Исидор Раби, позднее дал своё собственное объяснение:

Оппенгеймер был сверхобразован в тех областях, которые лежат вне научной традиции, например, он интересовался религией — в частности, индусской религией, что вылилось в ощущение загадочности Вселенной, которое окружало его, словно туман. Он ясно понимал физику, оглядывась на то, что уже было сделано, но на границе он имел склонность чувствовать, что там гораздо больше мистического и оригинального, чем было на самом деле… [он отворачивался] от тяжёлых, грубых методов теоретической физики к мистической области свободной интуиции.^[52]

Оригинальный текст (англ.)

Oppenheimer was overeducated in those fields, which lie outside the scientific tradition, such as his interest in religion, in the Hindu religion in particular, which resulted in a feeling of mystery of the universe that surrounded him like a fog. He saw physics clearly, looking toward what had already been done, but at the border he tended to feel there was much more of the mysterious and novel than there actually was ... [he turned] away from the hard, crude methods of theoretical physics into a mystical realm of broad intuition.

Несмотря на это, эксперты, такие как лауреат Нобелевской премии физик Луис Альварес, предположили, что если бы он жил достаточно долго для того, чтобы увидеть, как его предсказания подтверждаются экспериментами, Оппенгеймер мог бы выиграть Нобелевскую премию за свою работу о гравитационном коллапсе, касающейся нейтронных звёзд и чёрных дыр.^[53][54] В ретроспективе, некоторые физики и историки рассматривают её как наиболее существенное его достижение, хотя и не подхваченное его современниками.^[55] Когда физик и историк Абрахам Пайс однажды спросил Оппенгеймера, что он считает своим самым важным вкладом в науку, тот назвал труд об электронах и позитронах, но ни слова не сказал о работе про гравитационное сжатие.^[56] Оппенгеймер номинировался на Нобелевскую премию три раза: в 1945, 1951 и 1967 годы, но никогда не выигрывал её.^[57]

В продолжение 1920-х годов Оппенгеймер находился в стороне от мирских дел. Он утверждал, что не читал газет и не слушал радио, и узнал о падении курса акций на Нью-Йоркской бирже 1929 года лишь спустя некоторое время. Однажды он упомянул, что никогда не голосовал до президентских выборов 1936 года. Однако, начиная с 1934 года, он стал всё больше интересоваться политикой и международными делами. В 1934 году Оппенгеймер пожертвовал 3 процента от своей зарплаты — около 100 долларов — в поддержку немецких физиков, улетающих из нацистской Германии. Во время забастовки рыбаков Западного побережья в 1934 году Оппенгеймер и несколько его студентов, в том числе Мельба Филлипс и Роберт Сербер, присоединились к митингующим. Оппенгеймер периодически пытался получить для Сербера должность в Беркли, но его останавливал Бирдж, который полагал, что «одного еврея на факультете было достаточно»^{[прим 8][58]}.

Мать Оппенгеймера умерла в 1931 году, и он сблизился со своим отцом, который, проживая в Нью-Йорке, стал частым гостем Калифорнии.^[59] Когда в 1937 году его отец умер, передав Роберту и Фрэнку 392 602 доллара в наследство, Оппенгеймер немедленно написал завещание, оставлявшее его имущество Университету Калифорнии на стипендии для аспирантов.^[60] Как многие молодые интеллектуалы в 1930-х годах, Оппенгеймер поддерживал социальные реформы, которые впоследствии были признаны прокоммунистскими. Он делал пожертвования многим прогрессивным проектам, которые позже, в период маккартизма, были оклеймены «левыми». Большая часть его якобы радикальных занятий представляла собой содержание собирателей фондов в поддержку Республиканского движения в Гражданской войне в Испании или другой антифашистской деятельности. Он никогда открыто не присоединялся к Коммунистской партии США, хотя и передавал деньги либеральным движениям через знакомых, которые, как предполагалось, были членами этой партии.^[61] В 1936 году Оппенгеймер увлёкся Джин Тетлок (Jean Tatlock), студенткой Медицинской школы Стэндфордского университета (Stanford University School of Medicine), дочерью профессора литературы в Беркли. Их объединяли схожие политические взгляды; Джин писала заметки в газету «Западный рабочий» (Western Worker), издаваемую Коммунистической партией.^[62]

Оппенгеймер расстался с Тэтлок в 1939 году. В августе того года он встретил Кэтрин «Китти» Пьюнинг Харрисон (Katherine «Kitty» Puening Harrison), радикалистку, студентку Университета Беркли и бывшую участницу Коммунистической партии. До этого Харрисон была замужем трижды. Её первый брак продлился всего несколько месяцев. Второй её муж, Джо Даллет (Joe Dallet), активный участник Коммунистической партии, был убит в Гражданской войне в Испании.^[63] Китти возвратилась в Соединённые Штаты, где получила степень бакалавра гуманитарных наук по ботанике в Университете Пенсильвании. Там, в 1938 году, она вступила в брак с Ричардом Харрисоном (Richard Harrison), терапевтом и медиком-исследователем. В июне 1939 года Китти и её муж переехали в Пасадину, Калифорния, где он стал заведующим радиологическим отделением в местной больнице, а она поступила в магистратуру в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Оппенгеймер и Китти устроили небольшой переполох, переспав друг с другом после одной из вечеринок Толмана. Лето 1940 года она провела с Оппенгеймером на его ранчо в Нью-Мексико. Наконец, когда она обнаружила, что беременна, она попросила Харрисона о разводе. Когда он отказался, она получила разрешение на немедленный развод в Рино, Невада, и 1 ноября 1940 года они с Оппенгеймером поженились.^[64]

Их первый ребёнок, Питер (Peter), родился в мае 1941 года^[65], а второй, Кэтрин «Тони» (Katherine «Toni»), родился в Лос-Аламосе, Нью-Мексико, 7 декабря 1944 года.^[64] Даже после свадьбы Оппенгеймер продолжал отношения с Джин Тэтлок.^[66] Позже их непрерванная связь послужила предметом спора на слушании по допуску к секретной работе — из-за связей Тэтлок с коммунистами.^[67] Многие из близких друзей Оппенгеймера были активистами Коммунистической партии в 30-х или 40-х годах, в том числе его брат Фрэнк, жена Фрэнка Джеки^[68], Китти^[69], Джин Тэтлок, его домовладелица Мэри Эллен Уошбёрн (Mary Ellen Washburn)^[70] и некоторые его магистранты в Беркли.^[71]

Когда в 1942 году Оппенгеймер присоединился к Манхэттенскому проекту, он написал в личной анкете по допуску, что бывал «членом почти каждой подставной коммунистической организации на Западном побережье»^{[прим 9][72]}. 23 декабря 1953 года, когда Комиссия США по атомной энергии рассматривала вопрос об отмене его допуска к секретной работе, Оппенгеймер заявил, что он не помнит, что говорил что-то подобное, что это неправда, и что если он сказал что-то похожее, то это было «полушутливое преувеличение».^{[прим 10][73]} Он был подписчиком на «Народный мир» (People's World)^[74], печатный орган Коммунистической партии, и свидетельствовал в 1954 году: «Я был связан с коммунистическим движением».^{[прим 11][75]} С 1937 и до 1942 года, в разгар «Большого террора» и пакта Молотова — Риббентропа, Оппенгеймер был членом, как он её называл, «группы по интересам»^{[прим 12]} в Беркли, которая позже была названа постоянными участниками Хааконом Шевалье (Haakon Chevalier)^[76][77] и Гордоном Гриффитсом (Gordon Griffiths) «закрытым» (секретным) подразделением Коммунистической партии США на факультете Беркли.^[78]

Федеральное бюро расследований (ФБР) установило, что Дж. Роберт Оппенгеймер посещал собрание в доме Хаакона Шевалье (открыто относившего себя к коммунистам), которое осенью 1940 года, во время пакта Молотова — Риббентропа, устроили председатель Коммунистической партии штата Калифорния Уильям Шнейдерман и посредник между Коммунистической партией США и НКВД^{[прим 13]} на Западном побережье Исаак Фолкоф. Вскоре после этого ФБР занесло Оппенгеймера в список CDI (Custodial Detention Index) — лиц, подлежащих аресту в случае национальной угрозы — с пометкой: «Националистическая склонность: коммунист».^{[прим 14][79]} Споры о членстве Оппенгеймера в Партии или отсутствие такового привели к довольно деликатным моментам; почти все историки сходятся на том, что он сильно симпатизировал социалистам в этот период, а также взаимодействовал с членами Партии; однако вопрос, был ли Оппенгеймер сам официальным членом Партии, остаётся открытым до сих пор. На слушании по допуску к секретной работе в 1954 году он отрицал, что входит в Партию, но назвал себя «попутчиком» — этим словом он определил того, кто согласен со многими целями коммунизма, но который не обязан слепо следовать приказам аппарата любой коммунистической партии.^[80]

Всё время, пока шла разработка атомной бомбы, Оппенгеймер был под наблюдением, как со стороны ФБР, так и со стороны внутренней службы безопасности Манхэттенского проекта, из-за своих прошлых связей с левым крылом. Его сопровождали агенты службы безопасности Армии США, когда он в июне 1943 года отправился в Калифорнию к своей знакомой Джин Тэтлок, которая страдала от депрессии. Оппенгеймер провёл ночь в её квартире.^[81] 4 января 1944 года Джин покончила жизнь самоубийством; это глубоко расстроило Оппенгеймера.^[82] В августе 1943 года Оппенгеймер сообщил службе безопасности Манхэттенского проекта, что некто Джордж Элтентон (George Eltenton), которого он не знал, пытался выведать у троих людей из Лос-Аламоса секретные сведения о ядерной разработке в пользу Советского Союза. Под давлением на последующих допросах Оппенгеймер сознался, что единственный человек, который приближался к нему, был его друг Хаакон Шевалье, профессор французской литературы в Беркли, который упомянул об этом в личной обстановке за ужином в доме Оппенгеймера.^[83] Руководитель разработки, Лесли Гровс, считал, что Оппенгеймер был слишком важен для проекта, чтобы отстранять его из-за такого сомнительного поведения. 20 июля 1943 года он писал в Инженерный округ Манхэттен:

В соответствии с моими устными указаниями от 15 июля, желательно, чтобы допуск для Джулиуса Роберта Оппенгеймера был оформлен без промедления независимо от того, какой информацией вы располагаете относительно мистера Оппенгеймера. Он абсолютно необходим для проекта.^[84]

Оригинальный текст (англ.)

In accordance with my verbal directions of July 15, it is desired that clearance be issued to Julius Robert Oppenheimer without delay irrespective of the information which you have concerning Mr Oppenheimer. He is absolutely essential to the project.

9 октября 1941 года, незадолго до вступления США во Вторую мировую войну, президент Франклин Рузвельт одобрил ускоренную программу по созданию атомной бомбы.^[85] В мае 1942 года председатель Национального комитета оборонных исследований (National Defense Research Committee) Джеймс Б. Конант (James Bryant Conant), один из гарвардских учителей Оппенгеймера, пригласил его в проект заняться расчётами по быстрым нейтронам, за что Оппенгеймер взялся со всей своей энергией. Название его должности — «Координатор ускоренного разрыва» (Coordinator of Rapid Rupture) — определённо намекало на распространение быстронейтронной цепной реакции в атомной бомбе. Одним из его первых указаний на новом посту стала организация летней школы по теории бомбы в его кампусе в Беркли. Группа — сплочение европейских физиков и его собственных студентов — включавшая в себя Роберта Сербера, Эмиля Конопинского (Emil Konopinski), Феликса Блоха, Ганса Бете и Эдварда Теллера, занималась изучением того, что нужно сделать (и в каком порядке), чтобы получить бомбу.^[86]

Для руководства своей долей в атомном проекте Армия США в июне 1942 основала «Инженерный округ Манхэттен» (en:), инициировав тем самым перевод ответственности с Управления научных исследований и развития (Office of Scientific Research and Development) к военным.^[87] В сентябре бригадный генерал Лесли Р. Гровс-младший был назначен руководителем того, что позднее стало известно как Манхэттенский проект.^[88] Гровс, в свою очередь, назначил Оппенгеймера в качестве главы лаборатории секретного оружия. Выбор Гровса удивил многих, так как Оппенгеймера нельзя было назвать ни сторонником политики консервативной армии, ни умелым лидером больших проектов. Тот факт, что у Оппенгеймера не было Нобелевской премии и, возможно, соответствующего авторитета, чтобы руководить такими же учёными, как он, конечно, волновал Гровса.^[89] Однако Гровс был впечатлён способностью Оппенгеймера понимать практические аспекты проектирования и конструирования атомной бомбы, а также широтой его знаний. Как военный инженер, Гровс знал, что в подобном междисциплинарном проекте, который, вероятно, затронет не только физику, но и химию, металлургию, науку о взрывчатых веществах и инженерное дело, эти качества будут жизненно важны. Это было то, что Гровс не видел в других учёных. Гровс также обнаружил в Оппенгеймере особенность, которую многие другие не заметили, — «чрезмерные амбиции»^{[прим 15]}; это свойство, по мнению полковника, должно было подпитывать порыв, необходимый для продвижения проекта к успешному финалу. Исидор Раби усмотрел в этом назначении «настоящее проявление гения со стороны генерала Гровса, которого, обычно, гением не считали…»^{[прим 16][90]}

Оппенгеймер и Гровс решили, что в целях безопасности и сплочённости они нуждаются в централизованной секретной научно-исследовательской лаборатории в отдалённом районе. Поиски удобного месторасположения в конце 1942 года привели Оппенгеймера в Нью-Мексико, неподалёку от своего ранчо. 16 ноября 1942 года Оппенгеймер, Гровс и остальные осмотрели предполагаемую площадку. Оппенгеймер боялся, что высокие утёсы, окружающие это место, заставят его людей чувствовать себя в замкнутом пространстве, в то время как инженеры видели возможность затопления. Тогда Оппенгеймер предложил место, которое он хорошо знал: плоская столовая гора (mesa) возле Санта Фе, Нью-Мексико, которая была местонахождением частного учебного заведения для мальчиков — Лос-Аламосской фермерской школы (Los Alamos Ranch School).^{[прим 17]} Оппенгеймер выразил большое предпочтение этому месту. Инженеры были обеспокоены отсутствием хорошей подъездной дороги и водоснабжения, но другие сочли эту площадку идеальной.^[91] «Лос-Аламосская национальная лаборатория» была спешно построена на месте школы: строители заняли под неё несколько строений последней и возвели многие другие в кратчайшие сроки. Там Оппенгеймер собрал группу самых выдающихся физиков того времени, которую он называл «светилы» (англ. luminaries).^[92]

Первоначально Лос-Аламос планировалось сделать военной лабораторией, а Оппенгеймера и других исследователей принять в состав армии США в качестве офицеров. Оппенгеймер даже успел заказать себе форму подполковника и пройти медицинский осмотр, который он завалил. Военные доктора диагностировали у него недовес (при его весе в 128 фунтов, или 58 кг), распознали в его постоянном кашле туберкулёз, а также остались недовольны его хронической болью в пояснично-крестцовом суставе.^[93] А Роберт Бахер (Robert Bacher) и Исидор Раби и вовсе воспротивились идее поступить на службу. Конант, Гровс и Оппенгеймер разработали компромиссный план, согласно которому лаборатория бралась Калифорнийским университетом в аренду у Военного министерства (United States Department of War).^[94] Вскоре оказалось, что изначальные оценки Оппенгеймером необходимых трудозатрат были чрезвычайно оптимистичны. Лос-Аламос увеличил численность своих сотрудников от нескольких сотен людей в 1943 году до более чем 6 тысяч в 1945.^[93]

Поначалу Оппенгеймер испытывал трудности с организационным разделением больших групп, но, получив постоянное место жительства на горе, очень скоро постиг искусство широкомасштабного управления. Остальные сотрудники отмечали его мастерское понимание всех научных аспектов проекта и его прилагаемые усилия по сглаживанию неизбежных культурных противоречий между учёными и военными. Для коллег-учёных он был культовой фигурой, являясь и научным руководителем, и символом того, к чему все они шли. Виктор Вайскопф сказал об этом так:

Оппенгеймер управлял этими исследованиями, теоретическими и экспериментальными, — в истинном смысле этих слов. Здесь его сверхъестественная скорость схватывания основных моментов по любому вопросу была решающим фактором; он мог ознакомиться со всеми важными деталями каждой части работы.

Он не управлял из «главного офиса». Он мыслительно и даже физически присутствовал на каждом решающем шаге. Он присутствовал в лаборатории или семинарской аудитории, когда исследовался новый эффект или предлагалась новая идея. Не то чтобы он придумывал столько много идей или предложений — он делал их иногда, но его основной вклад состоял кое в чём другом. Это было его продолжающееся и настойчивое присутствие, которое давало всем нам ощущение прямого участия; оно создавало ту уникальную атмосферу энтузиазма и вызова, которое наполняло то место в течение всего времени.^[95]

Оригинальный текст (англ.)

Oppenheimer directed these studies, theoretical and experimental, in the real sense of the words. Here his uncanny speed in grasping the main points of any subject was a decisive factor; he could acquaint himself with the essential details of every part of the work.He did not direct from the head office. He was intellectually and even physically present at each decisive step. He was present in the laboratory or in the seminar rooms, when a new effect was measured, when a new idea was conceived. It was not that he contributed so many ideas or suggestions; he did so sometimes, but his main influence came from something else. It was his continuous and intense presence, which produced a sense of direct participation in all of us; it created that unique atmosphere of enthusiasm and challenge that pervaded the place throughout its time.

В 1943 году усилия разработчиков были направлены на плутониевый ядерный заряд пушечного типа (англ. gun-type), названный «Худыш» (Thin Man). Начальные исследования свойств плутония были проведены на полученном на циклотроне плутонии-239, который был чрезвычайно чистым, однако мог быть произведён только в малых количествах. Когда в апреле 1944 года Лос-Аламос получил первый образец плутония из графитового реактора X-10, обнаружилась проблема: реакторный плутоний имел более высокую концентрацию изотопа ²⁴⁰Pu, что делало его неподходящим для зарядов пушечного типа.^[97] В июле 1944 года Оппенгеймер оставил разработку пушечных зарядов, направив усилия в пользу зарядов имплозивного типа (англ. implosion-type). При помощи химической взрывной линзы ({{|lang-en|explosive lens}}) субкритическая сфера из расщепляющегося вещества могла бы сжаться в меньшую форму с большей плотностью. Веществу приходилось бы проходить очень маленькое расстояние, поэтому критическая масса достигалась бы за значительно меньшее время.^[98] В августе 1944 года Оппенгеймер полностью реорганизовал Лос-Аламосскую лабораторию, сосредоточив усилия на исследовании имплозии (внутреннего взрыва).^[99] Перед единой группой была поставлена задача разработать бомбу простой конструкции, которая должна была работать только с ураном-335; бомба была создана в феврале 1945 года — ей дали название «Малыш» (Little Boy).^[100] После титанических усилий проектирование более сложного имплозивного заряда, получившего прозвище «Штучка Кристи» («Christy gadget», в честь Роберта Кристи, Robert F. Christy)^[101], было завершено 28 февраля 1945 года на собрании в кабинете Оппенгеймера.^[102]

В мае 1945 года был создан так называемый «Временный комитет» (Interim Committee), задачами которого являлись консультирование и предоставление отчётов в военное и послевоенное время касательно использования ядерной энергии. Временный комитет, в свою очередь, организовал экспертную группу, включающую Комптона, Ферми, Лоуренса и Оппенгеймера, для консультации по научным вопросам. В своей презентации Комитету эта группа высказала свои заключения не только по возможным физическим последствиям применения атомной бомбы, но и по возможному военному и политическому значению.^[103] В том числе она содержала мнения по таким деликатным вопросам, как, например, нужно ли информировать Советский Союз о созданном оружии перед тем, как применять его против Японии, или нет.^[104]

Результатом слаженной работы учёных в Лос-Аламосе стал первый искусственный ядерный взрыв возле Аламогордо 16 июля 1945 года, на месте, которое Оппенгеймер назвал «Тринити» (Trinity) в середине 1944. Позже он говорил, что это название он взял из «Священных сонетов» Джона Донна. Согласно историку Грэгу Херкену (Gregg Herken), это название может быть ссылкой на Джин Тэтлок (совершившую самоубийство за несколько месяцев до этого), которая в 30-х годах познакомила Оппенгеймера с сочинением Донна.^[105] Позже Оппенгеймер говорил, что, наблюдая за взрывом, он вспомнил стих из священной индуистской книги, Бхагавад-гиты:

Годы спустя он объяснил, что в тот момент ему в голову пришла ещё одна фраза, а именно, знаменитый стих: IAST: kālo'smi lokakṣayakṛtpravṛddho lokānsamāhartumiha pravṛttaḥ,^[106] — который Оппенгеймер перевёл как: «Я стал Смертью, великим разрушителем миров».^{[прим 2]}

В 1965 году Оппенгеймера на одной из телепередач попросили снова вспомнить о том моменте:

Мы знали, что мир уже не будет прежним. Несколько человек смеялись, несколько человек плакали. Большинство молчали. Я вспомнил строку из священной книги индуизма, Бхагавад-гиты; Вишну пытается уговорить Принца, что тот должен выполнять свой долг, и, чтобы впечатлить его, принимает своё многорукое обличие и говорит: «Я — Смерть, великий разрушитель миров». Я полагаю, что все мы, так или иначе, подумали о чём-то подобном.^[2]

Оригинальный текст (англ.)

We knew the world would not be the same. A few people laughed, a few people cried. Most people were silent. I remembered the line from the Hindu scripture, the Bhagavad-Gita; Vishnu is trying to persuade the Prince that he should do his duty and, to impress him, takes on his multi-armed form and says, 'Now I am become Death, the destroyer of worlds.' I suppose we all thought that, one way or another.'

По воспоминаниям его брата, в тот момент Оппенгеймер просто сказал: «Это сработало».^{[прим 18]} Современная оценка, данная бригадным генералом Томасом Фарреллом (Thomas Farrell), который находился на полигоне в контрольном бункере вместе с Оппенгеймером, так подытоживает его реакцию:

Доктор Оппенгеймер — на ком лежало очень большое бремя — по мере того, как истекали секунды, становился всё напряжённее. Он с трудом дышал. Чтобы устоять на ногах, держался за поручень. Несколько последних секунд он смотрел прямо вперёд, а когда комментатор крикнул: «Сейчас!» — и последовала колоссальная вспышка света, сразу после которой послышался глухой грохочущий рёв взрыва, его лицо расслабилось и приняло выражение глубокого спокойствия.^[107]

Оригинальный текст (англ.)

Dr. Oppenheimer, on whom had rested a very heavy burden, grew tenser as the last seconds ticked off. He scarcely breathed. He held on to a post to steady himself. For the last few seconds, he stared directly ahead and then when the announcer shouted "Now!" and there came this tremendous burst of light followed shortly thereafter by the deep growling roar of the explosion, his face relaxed into an expression of tremendous relief.

За его работу в качестве руководителя Лос-Аламоса, в 1946 году Оппенгеймер был награждён Президентской медалью «За заслуги» (Presidential Medal for Merit).^[108]

После атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки Манхэттенский проект стал достоянием гласности, а Оппенгеймер сделался национальным представителем науки, символом для нового рода технократической власти.^[82] Его лицо появилось на обложках журналов Life и Time.^[109][110] Ядерная физика стала мощной силой, так как правительства всех стран в мире начали понимать стратегическое и политическое могущество, которое приходит вместе с ядерным оружием и его ужасными последствиями. Как и многие учёные его времени, Оппенгеймер понимал, что безопасность в отношении ядерного оружия может обеспечивать лишь международная организация, такая, как только что образованная Организация Объединённых Наций, которая могла бы ввести программу по сдерживанию гонки вооружений.^[111]

В ноябре 1945 года Оппенгеймер оставил Лос-Аламос, чтобы вернуться в Калтех,^[112] но скоро обнаружил, что его сердце больше не принадлежит преподаванию.^[113] В 1947 году он принимает предложение Льюиса Страуса (Lewis Lichtenstein Strauss) возглавить Институт перспективных исследований в Принстоне, Нью-Джерси. Это означало вернуться обратно на восток и расстаться с Рут Толман (Ruth Tolman), женой его друга Ричарда Толмана, с которой после возвращения из Лос-Аламоса у него начались отношения.^[114] Зарплата на новом месте составляла 20 000 долларов в год, к этому прибавлялось бесплатное проживание в личном («директорском») доме и усадьба XVII века с поваром и смотрителем (англ. groundskeeper), окружённая 265 акрами (107 га) лесистой местности.^[115]

Для решения наиболее уместных вопросов того времени Оппенгеймер собрал вместе интеллектуалов в расцвете своих сил из множества отраслей знания. Он поддерживал и руководил исследованиями многих хорошо известных учёных, в том числе Фримена Дайсона и дуэта Янга Чжэньнина и Ли Чжэндао, выигравших Нобелевскую премию по физике за открытие закона несохранения чётности. Он также организовывал временное членство учёных-гуманитариев, например, Томаса Элиота и Джорджа Кеннана. Некоторые из таких инициатив возмущали некоторых членов математического факультета, которые хотели, чтобы институт оставался бастионом «чисто научных исследований». Абрахам Пайс сказал, что сам Оппенгеймер считал одной из своих неудач в институте неспособность примирить учёных из естественных наук и гуманитарных областей.^[116]

Череда конференций в Нью-Йорке в 1947—49 годах продемонстрировала, что физики возвращаются из военной деятельности назад, к теоретическим вопросам. Под руководством Оппенгеймера физики с энтузиазмом взялись за величайшую нерешённую задачу довоенных лет — проблему математически некорректных (бесконечных, расходящихся или бессмысленных) выражений в квантовой электродинамике элементарных частиц. Джулиан Швингер, Ричард Фейнман и Синъитиро Томонага исследовали схемы регуляризации, и разработали приёмы, который стал известны как перенормировка. Фриман Дайсон доказал, что их методы дают схожие результаты. Проблема захвата мезонов и теория Хидэки Юкавы, рассматривающая мезоны как носители сильного ядерного взаимодействия, также попали под пристальное рассмотрение. Зондирующий вопрос Оппенгеймера помог Роберту Маршаку (Robert Marshak) сформулировать новую гипотезу о двух типах мезонов: пионах и мюонах. Результатом стал прорыв — открытие пиона Сесилем Фрэнком Пауэллом в 1947 году, за что тот впоследствии получил Нобелевскую премию.^[117]

Как член Совета консультантов от комиссии, утверждённой президентом Гарри Трумэном, Оппенгеймер оказал сильное влияние на доклад Ачесона — Лилиенталя (Acheson–Lilienthal Report). В этом отчёте комитет рекомендовал создание международного «Агентства по развитию атомной отрасли» (Atomic Development Authority), которое бы владело всеми ядерными материалами и средствами их производства, в том числе шахтами и лабораториями, а также атомными электростанциями, где это вещество могло бы использоваться для производства энергии в мирных целях. Для перевода этого отчёта в форму предложения-плана для Совета ООН был назначен Бернард Барух, который завершил его разработку в 1946 году. План Баруха (Baruch Plan) вводил многие дополнительные постановления, касающиеся правопринуждения, в частности, необходимость инспекции урановых ресурсов Советского Союза. План Баруха был воспринят как попытка США получить монополию на ядерные технологии и был отвергнут Советами. После этого Оппенгеймеру стало ясно, что из-за взаимных подозрений США и Советского Союза гонки вооружений не избежать.^[118] Последнему сейчас перестал доверять даже Оппенгеймер.^[119]

После учреждения в 1947 году Комиссии по атомной энергии (Atomic Energy Commission, AEC) как гражданского агентства по вопросам ядерных исследований и ядерного оружия, Оппенгеймер был назначен председателем её Генерального совещательного комитета (General Advisory Committee, GAC). На этой позиции он проводил консультации по ряду вопросов, связанных с ядерными технологиями, включая финансирование проектов, создание лабораторий и даже международную политику — хотя рекомендации GAC не всегда принимались во внимание.^[120] Как председатель этого комитета, Оппенгеймер яростно отстаивал идею международного контроля над вооружениями и финансирование фундаментальной науки, а также предпринимал попытки увести политический курс от горячей проблемы гонки вооружений. Когда правительство обратилось к нему с вопросом, стоит ли инициировать ускоренную программу по разработке атомного оружия на основе термоядерной реакции — водородной бомбы — Оппенгеймер поначалу посоветовал воздержаться от этого, хотя он поддерживал создание подобного оружия, когда участвовал в Манхэттенском проекте. Он руководствовался частично этическими соображениями, чувствуя, что такое оружие может быть применено только стратегически — против гражданских целей — вылившись в миллионы смертей. Однако он учитывал также практические интересы, так как в то время не существовало рабочего проекта водородной бомбы. Оппенгеймер считал, что имеющиеся ресурсы могут быть с большей выгодой потрачены на расширение запаса ядерного оружия. Он и другие были особенно озабочены тем, что ядерные реакторы были перенастроены на производство трития взамен плутония.^[121] Его рекомендацию не принял Трумэн, запустив ускоренную программу после того, как Советский Союз испытал свою первую атомную бомбу в 1949 году.^[122] Оппенгеймер и другие противники проекта в GAC, особенно Джеймс Конант, почувствовали, что их сторонятся, и уже подумывали об отставке. В конце концов они остались, хотя их взгляды касательно водородной бомбы были известны.^[123]

В 1951 году, однако, Эдвард Теллер и математик Станислав Улам разработали то, что стало известно как схема Теллера — Улама (Teller–Ulam design) для водородной бомбы.^[124] Новый проект выглядел технически осуществимым, и Оппенгеймер изменил своё мнение относительно разработки оружия. Как он позднее вспоминал:

Та программа, что была у нас в 1949 году, была закрученной штукой, для которой без труда можно было доказать, что она не представляет собой что-то особенное в техническом смысле. Следовательно, был смысл спорить о том, что вы бы не захотели иметь её, даже если бы смогли получить. Программа 1951 года была технически настолько очаровательной, что вы бы не стали выступать против неё. Остались только чисто военные, политические и гуманистические проблемы касательно того, что вы собираетесь делать с ней, как только получите.^[125]

Оригинальный текст (англ.)

The program we had in 1949 was a tortured thing that you could well argue did not make a great deal of technical sense. It was therefore possible to argue that you did not want it even if you could have it. The program in 1951 was technically so sweet that you could not argue about that. The issues became purely the military, the political and the humane problems of what you were going to do about it once you had it.

Федеральное бюро расследований (тогда под руководством Джона Эдгара Гувера) следило за Оппенгеймером ещё до войны, когда он, будучи профессором в Беркли, выказывал симпатии к коммунистам, а также был близко знаком с членами Коммунистической партии, включая своих жену и брата. Он был под пристальным наблюдением с начала 1940-х годов: в его доме были расставлены жучки, телефонные разговоры записывались, а почта просматривалась.^[126] ФБР снабжало политических врагов Оппенгеймера обличающими свидетельствами о его связях с коммунистами. Среди его врагов числился Льюис Страус, член Комиссии по атомной энергии, который давно испытывал по отношению к Оппенгеймеру чувство обиды — как за выступление того против водородной бомбы, так и за унижение его перед Конгрессом несколькими годами ранее; по поводу сопротивления Страуса экспорту радиоактивных изотопов другим нациям Оппенгеймер незабываемо оценил их как «менее важные, чем электронные устройства, но более важные, чем, скажем, витамины».^{[прим 19][127]}

7 июня 1949 года Оппенгеймер дал показания перед Комитетом по антиамериканской деятельности (House Un-American Activities Committee, HUAC), где он признал, что имел связи с Коммунистической партией в 1930-х годах.^[128] Он свидетельствовал, что некоторые из его студентов, в том числе Дэвид Бом, Джованни Росси Ломаниц (Giovanni Rossi Lomanitz), Филип Моррисон, Бернард Питерс (Bernard Peters) и Джозеф Вейнберг (Joseph Weinberg), были коммунистами в тот период, когда они работали с ним в Беркли. Фрэнк Оппенгеймер и его жена Джеки также заявили перед HUAC, что они были членами Коммунистической партии. Фрэнк был впоследствии уволен со своей должности в Университете Мичигана. Физик по образованию, долгие годы не находя работы по специальности, он стал фермером на скотоводческом ранчо в Колорадо. Позже он начал преподавать физику в старшей школе и основал «Эксплораторий» (Exploratorium) в Сан-Франциско.^[71][129]

В период с 1949 по 1953 годы Оппенгеймер не один раз оказывался в центре конфликта или борьбы за власть. Эдвард Теллер, который был настолько незаинтересован в работе над атомной бомбой в Лос-Аламосе во время войны, что Оппенгеймер предоставил ему время заниматься собственным проектом — водородной бомбой, — в итоге покинул Лос-Аламос и помог основать, в 1951 году, вторую лабораторию, получившую впоследствии название «Ливерморская национальная лаборатория им. Лоуренса». Там он мог быть свободен от Лос-Аламосского контроля по разработке водородной бомбы. Термоядерное «стратегическое» оружие был способен доставить только реактивный бомбардировщик дальнего действия, который был бы под контролем Военно-воздушных сил США. Оппенгеймера же несколько лет заставляли разрабатывать сравнительно небольшие «тактические» ядерные заряды, которые были более полезны в ограниченных районах боевых действий против вражеской пехоты, и которые должны были бы принадлежать Армии США. Две государственные службы, защищавшие часто различные политические партии, боролись за обладание ядерным оружием. ВВС США, получившие поддержку Теллером их программы, завоевала доверие у республиканской администрации, сформировавшейся после победы Эйзенхауэра на президентских выборах 1952 года.^[130]

В 1950 году Пол Крауч (Paul Crouch), организатор от Коммунистической партии в округе Аламида с апреля 1941 года и до начала 1942, стал первым человеком, обвинившим Оппенгеймера в связях с этой партией.^[131] Он показал перед комитетом при Конгрессе (Congressional committee), что Оппенгеймер устроил собрание членов Партии в своём доме в Беркли. В тот момент дело получило широкую огласку.^[132] Однако Оппенгеймер смог доказать, что он был в Нью-Мексико, когда происходило собрание, а Крауч со временем был признан ненадёжным осведомителем.^[133] В ноябре 1953 года Дж. Эдгар Гувер получил письмо касательно Оппенгеймера, написанное Уильямом Лискумом Борденом (William Liscum Borden), бывшим исполнительным директором Объединённого комитета по атомной энергии при Конгрессе (Congress' Joint Atomic Energy Committee). В письме Борден выражал своё мнение, «полученное на основании нескольких лет исследования, согласно имеющимся секретным сведениям, что Дж. Роберт Оппенгеймер почти наверняка является агентом Советского Союза».^{[прим 20][134]}

Страус вместе с сенатором Брайеном Макмэхоном (Brien McMahon), автором «Закона об атомной энергии» 1946 года (Atomic Energy Act, 1946), заставили Эйзенхауэра возобновить слушания по делу Оппенгеймера. 21 декабря 1953 года Льюис Страус сообщил Оппенгеймеру, что слушание по допуску приостановлено в ожидании разрешения ряда обвинений, перечисленных в письме, и предложил ему отказаться от своих требований. Оппенгеймер не стал этого делать и настоял на проведении слушания. Эти обвинения были перечислены в письме Кеннета Д. Николса (Kenneth David Nichols), генерального управляющего (англ. general manager) Комиссии по атомной энергии.^[135][136] Слушание, последовавшее в апреле—мае 1954 года, бывшее изначально закрытым и не получившее огласки, фокусировалось на прошлых связях Оппенгеймера с коммунистами и его сотрудничестве во время Манхэттенского проекта с неблагожелательными или состоявшими в Коммунистической партии учёными. Одним из ключевых моментов на этом слушании стали ранние свидетельские показания Оппенгеймера о разговорах Джорджа Элтентона с несколькими учёными в Лос-Аламосе — истории, которую Оппенгеймер, как он сам признался, выдумал, чтобы защитить своего друга Хаакона Шевалье. Оппенгеймер не знал, что обе версии были записаны во время его допросов десять лет назад. Он был удивлён, когда свидетель предоставил записи этих допросов, которые ему не позволили оспорить. В действительности Оппенгеймер никогда не говорил Шевалье, что в итоге назвал его имя, и эти показания стоили Шевалье его работы. И Шевалье, и Элтентон подтвердили, что они говорили о наличии возможности передать информацию Советам: Элтентон признал, что сказал об этом Шевалье, а Шевалье — что упомянул об этом Оппенгеймеру; но оба рассматривали это как сплетни и отрицали любые помыслы или намерения о предательстве или шпионаже, в планах или на деле. Ни один из них не был обвинён в каком-либо преступлении.^[137]

Теллер свидетельствовал против Оппенгеймера, заявив, что считает его политически лояльным, но трезвость его ума вызывает сомнения, и поэтому он должен быть лишён допуска по причине неумелого принятия решений. Такая позиция привела научные круги в возмущение, а Теллера, по сути, исключили из академической науки.^[138] Гровс, напуганный ФБР возможностью преследования за потенциальное участие в покрывательстве связи с Шевалье в 1943 году, также дал показания против Оппенгеймера.^[139] Многие видные учёные, так же как и политические и военные фигуры, свидетельствовали в защиту Оппенгеймера. Непоследовательность его показаний и странное поведение Оппенгеймера перед судом (однажды он заявил, что «нёс полную чушь»^{[прим 21]}, потому что он «был идиотом»^{[прим 22]}), убедило некоторых людей в том, что он был неуравновешенным, ненадёжным и мог представлять угрозу безопасности. Так или иначе, слушание было отменено за день до того, как истекал его срок давности.^[140] Исидор Раби сказал по этому поводу, что в то время Оппенгеймер был всего лишь государственным советником, и если правительство «не хотело получать от него консультации, оно с ним не консультировалось».^{[прим 23][141]}

В продолжение разбирательства Оппенгеймер охотно давал показания о «левом» поведении многих его коллег-учёных. Если бы допуск Оппенгеймера не был аннулирован, он мог бы войти в историю как один из тех, кто «называл имена», чтобы спасти свою репутацию. А так как это произошло, он был воспринят большей частью учёного сообщества как «мученик» «маккартизма», эклектичным либералом, который несправедливо подвергался нападкам врагов-милитаристов, доказательством того, что научное творчество сдвигается из академической области к военной.^[142] Вернер фон Браун выразил своё мнение по поводу всего этого в саркастическом замечании комитету при Конгрессе: «В Англии Оппенгеймера бы посвятили в рыцари».^{[прим 24][143]}

На семинаре в Институте им. Вудро Вильсона (Woodrow Wilson Institute) 20 мая 2009 года, основываясь на всестороннем анализе тетрадей Васильева, взятых из архива КГБ, Джон Эрл Хайнс (John Earl Haynes), Харви Клер (Harvey Klehr) и Александр Васильев (Alexander Vassiliev) подтвердили, что Оппенгеймер никогда не привлекался к шпионажу в пользу Советского Союза. Спецслужбы СССР периодически пытались завербовать его, но не добилось успеха — Оппенгеймер не предавал Соединённые Штаты. Более того, он уволил из Манхэттенского проекта нескольких людей, симпатизировавших Советскому Союзу.^[144]

Начиная с 1954 года Оппенгеймер проводил несколько месяцев в году на острове Сент-Джон на Виргинских островах. В 1957 году он купил участок земли площадью 2 акра (0,81 га) на Гибни Бич (Gibney Beach), где он построил спартанский дом на берегу.^[145] Оппенгеймер проводил много времени плавая на яхте со своей дочерью Тони и женой Китти.^[146]

Всё больше беспокоясь о потенциальной опасности научных открытий для человечества, Оппенгеймер присоединился к Альберту Эйнштейну, Бертрану Расселу, Джозефу Ротблату и другим выдающимся учёным и академикам, чтобы в 1960 году основать то, что в итоге стало Всемирной академией искусств и науки (World Academy of Art and Science). После его публичного унижения Оппенгеймер подчёркнуто не подписывал крупных открытых протестов против ядерного оружия в 1950-х годах, в том числе Манифест Рассела — Эйнштейна 1955 года. Он не приехал на первую Пагуошскую конференцию за мир и научное сотрудничество в 1957 году, хотя и был приглашён.^[147]

Тем не менее, в своих речах и публичных статьях Оппенгеймер постоянно обращал внимание на сложность управления мощью знаний в мире, где свобода обмениваться идеями, присущая науке, все больше и больше сковывается политическими интересами. В 1953 году на радио Би-би-си он прочитал цикл ритовских лекций (Reith Lectures), который позже был издан под названием «Наука и взаимопонимание» (Science and the Common Understanding).^[148] В 1955 году Оппенгеймер опубликовал «Открытый разум» (The Open Mind), сборник из восьми лекций, посвящённых ядерному оружию и популярной культуре, которые он прочитал начиная с 1946 года. Оппенгеймер отвергал идею «дипломитии ядерных канонерок». «Намерения этой страны в отношении внешней политики, — писал он, — не могут быть в неподдельном или долговечном виде достигнуты военной силой».^{[прим 25]} В 1957 году факультеты психологии и философии Гарвардского университета пригласили его прочитать курс джеймсовских лекций (William James Lectures), хотя против этого решения выступила влиятельная группа выпускников Гарварда, возглавляемая Эдвином Джином (Edwin Ginn), в составе которой числился и Арчибальд Рузвельт (Archibald Roosevelt), сын бывшего президента США.^[149] Чтобы послушать шесть лекций Оппенгеймера, носивших название «Надежда на порядок» (The Hope of Order), в амфитеатре Сандерса (Sanders Theatre), главной лекционной аудитории Гарварда, собралось около 1200 человек.^[147] Оппенгеймер также принял участие в уидденских лекциях (Whidden Lectures) Университета Макмастера 1962 года, они были напечатаны в виде книги «Летающая трапеция: три кризиса в физике» (The Flying Trapeze: Three Crises for Physicists) в 1964 году.^[150]

Лишённый политического влияния, Оппенгеймер продолжил читать лекции, писать и работать в области физики. Он посетил Европу и Японию, выступая с лекциями на темы истории науки, роли науки в обществе, природы Вселенной.^[151] В сентябре 1957 года Франция сделала его офицером Ордена Почётного легиона^[152], а 3 мая 1962 года он был избран Иностранным членом Лондонского королевского общества (Foreign Member of the Royal Society).^[153] В 1963 году по многочисленным советам от политиков-друзей Оппенгеймера, добившихся высоких постов, президент США Джон Кеннеди назначил Оппенгеймеру премию Энрико Ферми в знак политической реабилитации. Рекомендацию в пользу Оппенгеймера дал также и Эдвард Теллер, получивший эту премию годом ранее, — в надежде, что это поможет преодолеть разлад в их отношениях.^[154] Менее чем через неделю после убийства Кеннеди его последователь, Линдон Джонсон, вручил её Оппенгеймеру «за вклад в теоретическую физику как учителя и автора идей, и за руководство Лос-Аламосской лабораторией и программой по атомной энергии в годы кризиса».^{[прим 26][155]} Оппенгеймер сказал Джонсону: «Я полагаю — только возможно, мистер президент — что это потребовало от вас немало милосердия и мужества — вручить эту награду сегодня».^{[прим 27][156]} Реабилитация, предполагаемая этим награждением, была отчасти символической, так как Оппенгеймер всё ещё не имел допуска к секретной работе и не мог влиять на официальный политический курс; но с премией причиталась не облагаемая налогом пенсия размером 50 000 долларов, и её назначение вызвало недовольство многих видных республиканцев в Конгрессе. Вдова Кеннеди, Жаклин, всё ещё проживая в Белом доме, посчитала своим долгом встретиться с Оппенгеймером и сказать ему, как сильно её муж хотел, чтобы учёный получил эту премию.^[157] В 1959 году голос Кеннеди, который тогда был только сенатором, стал переломным в голосовании, которое не допустило противника Оппенгеймера, Льюиса Страуса, к желаемой им должности министра торговли США — фактически окончив его политическую карьеру. Это случилось, отчасти, благодаря заступничеству научного сообщества в пользу Оппенгеймера.^[158]

Оппенгеймер был заядлым курильщиком ещё с юности; в конце 1965 года у него обнаружили рак гортани и, после недостаточной операции, он перенёс радио- и химиотерапию в конце 1966.^[159] Лечение не дало эффекта; Оппенгеймер впал в кому 15 февраля 1967 года и умер в своём доме в Принстоне, Нью-Джерси, 18 февраля в возрасте 62 лет. Поминальная служба прошла в Александровском Холле (Alexander Hall) Принстонского университета неделю спустя, на неё пришли 600 его ближайших коллег и друзей: учёных, политиков и военных — в том числе Бете, Гровс, Кеннан, Лилиенталь, Раби, Смит и Вигнер. Также присутствовали Фрэнк и остальные его родные, историк Артур Мейер Шлезингер-младший, писатель-новелист Джон О’Хара (John O’Hara) и руководитель Нью-Йоркского городского балета (New York City Ballet) Джордж Баланчин. Бете, Кеннан и Смит прочитали короткие панегирики.^[160] Оппенгеймер был кремирован, его прах помещён в урну. Китти отвезла её на остров Сент-Джон и развеяла прах над морем с берега, в пределах видимости от их домика.^[161]

После смерти Китти Оппенгеймер, скончавшейся в октябре 1972 года от кишечной инфекции, осложнённой лёгочной эмболией, ранчо Оппенгеймера в Нью-Мексико унаследовал их сын Питер, а собственность на острове Сент-Джон перешла к их дочери Тони. Тони было отказано в выдаче допуска к тайне, необходимого для её избранной профессии — переводчика в ООН — после того, как ФБР подняло старые обвинения против её отца. В январе 1977 года, через три месяца после расторжения её второго брака, она совершила самоубийство, повесившись в доме на побережье, оставив его в завещании «населению острова Сент-Джон в качестве общественного парка и зоны отдыха».^{[прим 28][162]} Дом изначально был построен слишком близко к морю, и его разрушило ураганом, но в настоящее время управление Виргинских островов содержит на этом месте Общественный центр (Community Center).^[163]

Когда Оппенгеймер был снят со своего поста в 1954 году, потеряв политическое влияние, для многих он символизировал наивную веру учёных в то, что они могут контролировать, как другие используют их изобретения. Его также рассматривали как символ дилемм, касающихся моральной ответственности учёного в ядерном мире.^[164] Слушания были начаты как по политическим (Оппенгеймера воспринимали как представителя предыдущей администрации), так и по личным соображениям, проистекавшим из его вражды с Льюисом Страусом.^[165] Формальным поводом для слушаний и тем вопросом, из-за которого Оппенгеймера причисляли к либеральной интеллигенции, было сопротивление Оппенгеймера разработке водородной бомбы; однако оно было объяснялось техническими причинами в той же мере, как и этическими. Как только технические проблемы были решены, Оппенгеймер поддержал проект Теллера по её созданию, потому что считал, что Советский Союз неизбежно создаст свою.^[166] Вместо того чтобы последовательно сопротивляться «охоте на красных» (англ. red-baiting) в конце 1940-х — начале 1950-х, Оппенгеймер давал показания против некоторых его бывших коллег и студентов как перед слушаниями по допуску, так и во время них. Один раз его изобличающие свидетельства против бывшего студента Бернарда Питерса (Bernard Peters) частично просочились в прессу. Историки расценили это как попытку Оппенгеймера удовлетворить его коллег в правительстве и, возможно, отвести внимание от его собственных «левых» связей и связей его брата. В конце концов это обернулось помехой: если бы Оппенгеймер в действительности поставил под сомнение лояльность своего ученика, то данная им самим рекомендация Питерсу для работы в Манхэттенском проекте выглядела бы безрассудной, или, как минимум, противоречивой.^[167]

Популярные представления об Оппенгеймере рассматривают его борьбу на слушаниях как столкновение между «правыми» милитаристами (которых символизировал Теллер) и «левой» интеллигенцией (которую представлял Оппенгеймер) по поводу этического вопроса — применения оружия массового уничтожения.^[169] Проблема ответственности учёных перед человечеством вдохновила Бертольта Брехта на создание драмы «Жизнь Галилея» (Galileo, 1955), наложила отпечаток на пьесу «Физики» (Die Physiker, 1962) Фридриха Дюрренматта, по которой в 1988 году в СССР был снят одноимённый фильм, и стала основой для оперы «Доктор Атомик» (Doctor Atomic, 2005) Джона Адамса, в которой Оппенгеймер, по замыслу, представляется «Фаустом наших дней». Пьеса «Дело Оппенгеймера» (In the Matter of J. Robert Oppenheimer, 1964) Хейнара Кипхардта (Heinar Kipphardt) после показа на восточногерманском телевидении была продемонстрирована в кинотеатрах Берлина и Мюнхена в октябре. Возражения Оппенгеймера по поводу последней вылились в переписку с Кипхардтом, в которой драматург соглашался внести некоторые поправки, но защищал пьесу.^[170] Её премьера в Нью-Йорке состоялась в июне 1968 года, роль Оппенгеймера исполнил Джозеф Уайзмен. Театральный критик «Нью-Йорк Таймс» Клив Барнс (Clive Barnes) назвал её «яростной пьесой и предвзятой пьесой (игрой)», которая защищает позицию Оппенгеймера, но представляет учёного как «драматического глупца и гения»^{[прим 29][171]}. Оппенгеймер был резко не согласен с его изображением. После прочтения расшифровки пьесы Кипхардта вскоре после начала её показов Оппенгеймер грозился преследовать автора в судебном порядке, раскритиковав «импровизации, которые были противоположны истории и характеру реальных людей».^{[прим 30][172]} Позднее в интервью Оппенгеймер сказал:

Телесериал Би-би-си под названием «Оппенгеймер» (Oppenheimer) с Сэмом Уотерстоном (Sam Waterston) в главной роли, вышедший в 1980 году, получил три награды BAFTA Television.^[174][175] Документальный фильм «День после Тринити» (The Day After Trinity) того же года об Оппенгеймере и создании атомной бомбы был номинирован на Оскар и выиграл премию Пибоди.^[176][177] Помимо интереса писателей-фантастов, жизнь Оппенгеймера была описана в многочисленных биографиях, включая книгу «Американский Прометей: Триумф и трагедия Дж. Роберта Оппенгеймера» (American Prometheus: The Triumph and Tragedy of J. Robert Oppenheimer, 2005) Кая Бирда (Kai Bird) и Мартина Дж. Шервина (Martin J. Sherwin), получившую Пулитцеровскую премию за биографию или автобиографию.^[178] В 2004 году в Университете Беркли прошла конференция и выставка^[179], посвящённые 100-летию со дня рождения учёного, труды конференции были опубликованы в 2005 году в сборнике «Пересматривая Оппенгеймера: исследования и размышления по случаю 100-летнего юбилея» (Reappraising Oppenheimer: Centennial Studies and Reflections).^[180] Труды учёного хранятся в Библиотеке Конгресса.^[181]

Оппенгеймер-учёный запомнился своим ученикам и коллегам как блестящий исследователь и притягательный учитель, основатель современной теоретической физики в Соединённых Штатах. В силу того, что его научные интересы часто быстро менялись, он никогда не работал достаточно долго над одной темой, чтобы выиграть Нобелевскую премию^[182], хотя его исследования о чёрных дырах могли бы гарантировать её получение, проживи он подольше, чтобы увидеть плоды своих теорий, взращенные последующими астрофизиками.^[53] В его честь были названы астероид (67085) Оппенгеймер^[183] и кратер на Луне.^[184]

Как советник по общественной и военной политике, Оппенгеймер был технократическим лидером, способствовавшим изменению отношений между наукой и армией и появлению «большой науки» (англ. Big Science). В период Второй мировой войны учёные принимали участие в военных исследованиях в беспрецедентной степени. Из-за угрозы, которую представлял фашизм для западной цивилизации, они массово предлагали свою помощь движению Союзников — как технологическую, так и организаторскую, — что привело к появлению таких мощных средств, как радар, неконтактный взрыватель (англ. proximity fuze) и исследование операций. Будучи культурным и интеллигентным физиком-теоретиком и став при этом дисциплинированным военным организатором, Оппенгеймер олицетворял отказ от образа «витающих в облаках» учёных и от идеи, что знания в таких экзотических областях, как строение атомного ядра, не найдут применения в реальном мире.^[164]

За два дня до испытания «Тринити» Оппенгеймер выразил свои надежды и страхи в выполненном им переводе стиха из Бхагавад-гиты:

В разгаре битвы, в лесу, в горном ущелье,
Посреди огромного тёмного моря, в гуще копий и стрел,
Когда спит, когда растерян, когда полон стыда,
Добрые дела, сделанные прежде человеком, защитите его.^[185]

Оригинальный текст (англ.)

In battle, in the forest, at the precipice in the mountains,
On the dark great sea, in the midst of javelins and arrows,
In sleep, in confusion, in the depths of shame,
The good deeds a man has done before defend him.

Источники:

Книги:

• Bethe Hans. The Road from Los Alamos. — New York: Springer Science+Business Media, 1991. — 308 p. — ISBN 0-88318-707-8.
• Bird Kai, Sherwin Martin J. American Prometheus: The Triumph and Tragedy of J. Robert Oppenheimer. — New York: Alfred A. Knopf, 2005. — 736 p. — ISBN 0-375-41202-6.
• Cassidy David. J. Robert Oppenheimer and the American Century. — New York: Pi Press, 2005. — 480 p. — ISBN 0-13-147996-2.
• Conant Jennet. 109 East Palace: Robert Oppenheimer and the Secret City of Los Alamos. — New York: Simon & Schuster, 2005. — 448 p. — ISBN 0-7432-5007-9.
• Feldman Burton. The Nobel Prize: A History of Genius, Controversy, and Prestige. — New York: Arcade Publishing, 2000. — 489 p. — ISBN 1-55970-537-0.
• Groves Leslie. Now it Can be Told: The Story of the Manhattan Project. — New York: Harper & Brothers, 1962.
• Haynes John Earl, Klehr Harvey. Early Cold War Spies: The Espionage Trials that Shaped American Politics. — Cambridge, Massachusetts: Cambridge University Press, 2006. — 264 p. — ISBN 0-521-67407-7.
• Herken Gregg. Brotherhood of the Bomb: The Tangled Lives and Loyalties of Robert Oppenheimer, Ernest Lawrence, and Edward Teller. — New York: Henry Holt and Company, 2002. — 464 p. — ISBN 0-8050-6588-1.
• Hewlett Richard G., Anderson Oscar E. Volume I. The New World. 1939—1946. — University Park, Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 1962. — Vol. 1. — 781 p. — (A History of the United States Atomic Energy Commission). — ISBN 0-520-07186-7.
• Hewlett Richard G., Duncan Francis. Volume II. Atomic Shield. 1947—1952. — University Park, Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 1969. — 736 p. — (A History of the United States Atomic Energy Commission). — ISBN 0-520-07187-5.
• Hoddeson Lillian, Henriksen Paul W., Meade Roger A., Westfall Catherine L. Critical Assembly: A Technical History of Los Alamos During the Oppenheimer Years, 1943–1945. — New York: Cambridge University Press, 1993. — 527 p. — ISBN 0-521-44132-3.
• Jones Vincent. Manhattan: The Army and the Atomic Bomb. — Washington, D. C.: United States Army Center of Military History, 1985. — 660 p.
• Jungk Robert. Brighter than a Thousand Suns: a Personal History of the Atomic Scientists. — New York: Harcourt Brace, 1958. — 369 p. — ISBN 0-15-614150-7.
• Kelly Cynthia C. Oppenheimer and the Manhattan Project: Insights into J. Robert Oppenheimer, "Father of the Atomic Bomb". — Hackensack, New Jersey: World Scientific, 2006. — 173 p. — ISBN 981-256-418-7.
• Klehr Harvey, Haynes John Earl, Vassiliev Alexander. Spies: The Rise and Fall of the KGB in America. — New Haven, Conn.: Yale University Press, 2009. — 704 p. — ISBN 978-0-300-12390-6.
• Pais Abraham. J. Robert Oppenheimer: A Life. — Oxford: Oxford University Press, 2006. — 400 p. — ISBN 0-19-516673-6.
• Polenberg Richard. In the Matter of J. Robert Oppenheimer: The Security Clearance Hearing. — Ithaca, New York: Cornell University, 2002. — 448 p. — ISBN 0-8014-3783-0.
• Rhodes Richard. The Making of the Atomic Bomb. — New York: Simon & Schuster, 1986. — 928 p. — ISBN 0-671-44133-7.
• Smith Alice Kimball, Weiner Charles. Robert Oppenheimer: Letters and recollections. — Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1980. — 400 p. — ISBN 0-8047-2620-5.
• Stern Philip M. The Oppenheimer Case: Security on Trial. — New York: Harper & Row, 1969. — 591 p.
• Strout Cushing. Conscience, Science and Security: The Case of Dr. J. Robert Oppenheimer. — Chicago, Illinois: Rand McNally, 1963. — 58 p.
• Szasz Ferenc M. The Day the Sun Rose Twice. — Albuquerque, New Mexico: University of New Mexico Press, 1984. — 233 p. — ISBN 0-8263-0767-1.
• Wolverton Mark. A Life in Twilight: The Final Years of J. Robert Oppenheimer. — New York: St. Martin's Press, 2008. — ISBN 0-312-37440-2.

Статьи:

• Bethe Hans. J. Robert Oppenheimer 1904—1967 (англ.) // Biographical Memoirs. — Washington, D.C.: United States National Academy of Sciences, 1997. — Vol. 71. — P. 175—218.
• Carson, Cathryn. Introduction (англ.) // Reappraising Oppenheimer: Centennial Studies and Reflections / Eds.: Carson Cathryn, Hollinger David A.. — Berkeley, California: Office for History of Science and Technology, Univ. of California, 2005. — P. 1—10. — ISBN 0-9672617-3-2.
• Hijiya James A. The Gita of Robert Oppenheimer (англ.) // Proceedings of the American Philosophical Society. — 2000. — Vol. 144, iss. 2.
• Hollinger David A. Afterward (англ.) // Reappraising Oppenheimer: Centennial Studies and Reflections / Eds.: Carson Cathryn, Hollinger David A.. — Berkeley, California: Office for History of Science and Technology, Univ. of California, 2005. — P. 385—390. — ISBN 0-9672617-3-2.
• Hufbauer Karl. J. Robert Oppenheimer's Path to Black Holes (англ.) // Reappraising Oppenheimer: Centennial Studies and Reflections / Eds.: Carson Cathryn, Hollinger David A.. — Berkeley, California: Office for History of Science and Technology, Univ. of California, 2005. — P. 31—47. — ISBN 0-9672617-3-2.
• Polenberg Richard. The fortunate fox (англ.) // Reappraising Oppenheimer: Centennial Studies and Reflections / Eds.: Carson Cathryn, Hollinger David A.. — Berkeley, California: Office for History of Science and Technology, Univ. of California, 2005. — P. 267—272. — ISBN 0-9672617-3-2.
• Rhodes Richard. 'I Am Become Death...': The Agony of J. Robert Oppenheimer (англ.) // American Heritage. — 1977.
• Thorpe, Charles. Disciplining Experts: Scientific Authority and Liberal Democracy in the Oppenheimer Case (англ.) // Social Studies of Science. — 2002. — Vol. 32, iss. 4. — P. 525—562. — doi:10.1177/0306312702032004002.

Электронные ресурсы:

• United States Atomic Energy Commission. In The Matter of J. Robert Oppenheimer (англ.). Lillian Goldman Law Library (29 июня 1954). Дата обращения: 25 марта 2011.